Глиняный мост  - Маркус Зузак

Что до Эбби, то она все приглядывалась к ним, не выпускала чашки из ладоней.

– О да, была – еще два раза. – И внезапно, будто уже не могла стерпеть, она сказала:

– Идемте, я вам кое-что покажу, – и: – Смелее, я не кусаюсь, – когда Клэй замялся, поняв, что она ведет его в спальню.

– Вот…

И действительно, кое-что там было – напротив кровати на стене он увидел то, от чего его сердце сбилось с ритма, а потом медленно воспарило наружу.

Нечто столь простое и нежное в истертой серебристой рамке. Изображение рук Эбби.

Набросок, почти схема, но мягкий.

Как схема, но плавный: в эти ладони можно было лечь.

Он сказала:

– Ему было, по-моему, семнадцать, когда он это нарисовал.

И Клэй в первый раз посмотрел на нее: на другую красавицу, ту, что внутри.

– Спасибо, что показали, – сказал он.

Но Эбби решила не упускать момент. Она не могла ничего знать ни о Клэе и Пенни, ни о пяти братьях, ни о шуме и хаосе, ни о войне против пианино, ни об умирании. Перед ней оказался лишь мальчик, и она хотела, чтобы он пришел не напрасно.

Она сказала:

– Даже не знаю, как тебе сказать, Клэй.

Она стояла между мальчиком и девочкой.

– Я бы сказала тебе, как я жалею, какой дурой я была, – но вот ты здесь, и я понимаю.

Она посмотрела на Кэри.

– Этот мальчик ведь чудный мальчик?

И Кэри, конечно, посмотрела на нее, затем вновь перевела взгляд на Клэя.

Ее веснушки больше не в тревоге. Улыбка, напоминающая море. И, само собой, она ответила:

– Конечно.

– Я так и знала, – сказала Эбби Хенли, и в ее голосе звучало сожаление, но без жалости к себе. – Думаю, уход от твоего отца был, пожалуй, самой лучшей из моих ошибок.

После этого Клэй с Кэри выпили чаю, не могли отказаться; Эбби выпила еще кофе и немного рассказала о себе: она работала в банке.

– Скучища – пещерное дерьмо, – пояснила она, и Клэя будто укололо.

Он сказал:

– Так говорят двое моих братьев – это они говорят про фильмы, которые смотрит Мэтью.

Ее туманные глаза слегка расширились.

– А сколько у тебя братьев?

– Всего нас пятеро, – ответил Клэй. – И у нас пять животных, считая Ахиллеса.

– Ахиллеса?

– Мула.

– Мула?

Клэй уже немного освоился, и Кэри рубанула напрямую:

– Вы такого семейства никогда не видали.

Возможно, эти слова ранили Эбби – о жизни, которой у нее никогда не было, – и, чтобы разговор не принял опасного направления, никто больше не стал рисковать. Не заговорили ни о Майкле, ни о Пенни, и Эбби первая поставила чашку.

С неподдельной нежностью она сказала:

– Вот смотрю на вас, детки.

Покачав головой, она рассмеялась сама себе:

– Вы мне напоминаете меня и его.

Она подумала – Клэй это видел, – но не произнесла это вслух.

Сказала другое:

– Кажется, я знаю, зачем ты ко мне пришел, Клэй.

Она вышла и вернулась с «Каменотесом».

Книга была матовой и бронзовой, с надорванным корешком, но возраст только добавлял ей обаяния. За окнами темнело; она включила в кухне свет и сняла со стены возле чайника нож.

Бережно, на столе, провела разрез внутри, вплотную к корешку, чтобы вырезать самую первую страницу: ту, где справка об авторе. Затем она закрыла книгу и подала Клэю.

Что же до вырванной страницы – она показала им ее. И пояснила:

– Я оставлю ее себе, если вы не против.

И добавила:

– «Люблю, люблю и люблю», а? – Но тон ее был скорее меланхоличным, чем игривым.

– Пожалуй, я всегда знала, понимаете: эта книга не мне принадлежит.

Эбби проводила их до лифта, и они постояли в коридоре. Клэй сделал шаг и протянул на прощание руку, но Эбби отказалась ее пожимать и сказала:

– Давай лучше обнимемся.

Ее объятие оказалось неожиданным ощущением.

Она была мягче, чем выглядела, и теплая.

Клэй нипочем не сумел бы высказать, как благодарен он был ей за книгу и за тепло объятия. Он знал, что больше не увидит ее, что это всё. И в самое последнее мгновение, перед тем как лифт пошел вниз, он улыбнулся в щель между его сходящимися створками.

Он больше не увидится с Эбби.

Клэй, разумеется, ошибался.

Однажды, в приливе…

Да на хер…

В общем, на похоронах Кэри Новак мы сидели в церкви на задних скамьях, и он ошибался, думая, что его никто не видит, – ведь среди истинно скорбящих, и лошадников, и знаменитостей была одна женщина. У нее были мило-туманные глаза, безупречный костюм и сногсшибательная стрижка.

Письмо пришло через несколько дней после той ночи в Бернборо, когда он до рассвета простоял на дорожке. Кто-то принес его лично. Не было ни марки, ни адреса, только «Клэю Данбару»; бросили в ящик.

Неделю спустя он прошел через конные кварталы и через город, чтобы добраться до нее. Он решил не трогать домофон. Дождался кого-то из жильцов и проскользнул следом, поднялся в лифте на восемнадцатый этаж.